Неточные совпадения
В один мешочек отбирают всё целковики,
в другой полтиннички,
в третий четвертачки, хотя
с виду и кажется, будто бы
в комоде ничего нет, кроме белья, да ночных кофточек, да нитяных моточков, да распоротого салопа, имеющего потом обратиться
в платье, если старое как-нибудь прогорит во время
печения праздничных лепешек со всякими пряженцами [Пряженцы — «маленькие пирожки
с мясом и луком; подается к ним суп или бульон».
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он
в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда совсем
с требухой всего-то одну
печеную луковицу дадут, да и то если
с тобой
в придачу!..
Затем он рассказал о добросердечной купчихе, которая, привыкнув каждую субботу посылать милостыню
в острог арестантам и узнав, что
в город прибыл опальный вельможа Сперанский, послала ему
с приказчиком пяток
печеных яиц и два калача. Он снова посмеялся. Самгин отметил
в мелком смехе старика что-то неумелое и подумал...
— Все это не очень похоже на государство, нормально функционирующее, не правда ли? — спросил Тагильский Самгина, подходя к нему со стаканом чаю
в одной руке,
с печеньем в другой.
В этом свидетельстве сказано было: «Я, нижеподписавшийся, свидетельствую,
с приложением своей печати, что коллежский секретарь Илья Обломов одержим отолщением сердца
с расширением левого желудочка оного (Hypertrophia cordis cum dilatatione ejus ventriculi sinistri), а равно хроническою болью
в печени (hepatis), угрожающею опасным развитием здоровью и жизни больного, каковые припадки происходят, как надо полагать, от ежедневного хождения
в должность.
Не знают, чем и накормить его
в то утро, напекут ему булочек и крендельков, отпустят
с ним соленья,
печенья, варенья, пастил разных и других всяких сухих и мокрых лакомств и даже съестных припасов. Все это отпускалось
в тех видах, что у немца нежирно кормят.
Рахметов, попросив соседскую служанку сходить
в булочную, поставил самовар, подал, стали пить чай; Рахметов
с полчаса посидел
с дамами, выпил пять стаканов чаю,
с ними опростал половину огромного сливочника и съел страшную массу
печенья, кроме двух простых булок, служивших фундаментом: «имею право на это наслажденье, потому что жертвую целою половиною суток».
Понаслаждался, послушал, как дамы убиваются, выразил три раза мнение, что «это безумие»-то есть, не то, что дамы убиваются, а убить себя отчего бы то ни было, кроме слишком мучительной и неизлечимой физической болезни или для предупреждения какой-нибудь мучительной неизбежной смерти, например, колесования; выразил это мнение каждый раз
в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил шестой стакан, вылил
в него остальные сливки, взял остальное
печенье, — дамы уже давно отпили чай, — поклонился и ушел
с этими материалами для финала своего материального наслаждения опять
в кабинет, уже вполне посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком спит каждый, но который для него нечто уже вроде капуанской роскоши.
Появляются лакеи
с подносами, установленными чашками
с чаем; за ними другие разносят целые груды разнообразного
печенья: десерт
в гостиной освежается.
Глядь, вместо кошки старуха,
с лицом, сморщившимся, как
печеное яблоко, вся согнутая
в дугу; нос
с подбородком словно щипцы, которыми щелкают орехи.
Через коридор идут
в столовую, где кипит самовар, хозяйка угощает чаем
с печеньем и вареньем.
— Отчего не мочь? Мо-ожет. Они даже друг друга бьют. К Татьян Лексевне приехал улан, повздорили они
с Мамонтом, сейчас пистолеты
в руки, пошли
в парк, там, около пруда, на дорожке, улан этот бац Мамонту —
в самую
печень! Мамонта — на погост, улана — на Кавказ, — вот те и вся недолга! Это они — сами себя! А про мужиков и прочих — тут уж нечего говорить! Теперь им — поди — особо не жаль людей-то, не ихние стали люди, ну, а прежде все-таки жалели — свое добро!
Как только внутренности были извлечены наружу, орочи отрезали
печень и положили ее на весло около лодки. Вооружившись ножами, они стали крошить ее на мелкие кусочки и есть
с таким аппетитом, что я не мог удержаться и сам попробовал кусочек
печени, предварительно прополоскав его
в воде. Ничего особенного. Как и всякое парное мясо, она была теплая и довольно безвкусная. Я выплюнул ее и пошел к берегу моря.
Красин очень хорошо знал, что
печень Мечниковой не предрасположена ни к какой гражданской хворобе, но неразборчивость новой корпорации, вербовавшей
в свою среду все, что стало как-нибудь
в разлад
с так называемой разумной жизнью, — все, что приняло положение исключительное и относилось к общественному суду и общественной морали более или менее пренебрежительно или равнодушно, — делала уместным сближение всякого такого лица
с этою новою гражданскою группою.
Все они наскоро после вскрытия были зашиты, починены и обмыты замшелым сторожем и его товарищами. Что им было за дело, если порою мозг попадал
в желудок, а
печенью начиняли череп и грубо соединяли его при помощи липкого пластыря
с головой?! Сторожа ко всему привыкли за свою кошмарную, неправдоподобную пьяную жизнь, да и, кстати, у их безгласных клиентов почти никогда не оказывалось ни родных, ни знакомых…
Через несколько минут
в комнату вошла, слегка тряся головой, худощавая старушка
с лицом, похожим на
печеное яблоко.
Тотчас же она явилась у нас, привезя
с собой на извозчике целый узел. Объявив
с первого слова, что теперь и не уйдет от меня, и приехала, чтоб помогать мне
в хлопотах, она развязала узел.
В нем были сиропы, варенья для больной, цыплята и курица,
в случае если больная начнет выздоравливать, яблоки для
печенья, апельсины, киевские сухие варенья (на случай если доктор позволит), наконец, белье, простыни, салфетки, женские рубашки, бинты, компрессы — точно на целый лазарет.
— Постой-ка, поди сюда, чертова перечница… Небось побежишь к жидишкам? А? Векселя писать? Эх ты, дура, дура, дурья ты голова… Ну, уж нб тебе, дьявол тебе
в печень. Одна, две… раз, две, три, четыре… Триста. Больше не могу. Отдашь, когда сможешь. Фу, черт, что за гадость вы делаете, капитан! — заорал полковник, возвышая голос по восходящей гамме. — Не смейте никогда этого делать! Это низость!.. Однако марш, марш, марш! К черту-с, к черту-с. Мое почтение-с!..
У учителя французского языка, русского поляка, был парадный чай
с сладкими
печениями, а потом сели за несколько столов
в винт.
Конечно, мы
с вами, мсьё Буеракин, или
с вами, мсьё Озорник [33], слишком хорошо образованны, чтоб приходить
в непосредственное соприкосновение
с этими мужиками, от которых пахнет
печеным хлебом или кислыми овчинами, но издали поглядеть на этих загорелых, коренастых чудаков мы готовы
с удовольствием.
Третий субъект был длинный и сухой господин. Он нисколько не обеспокоился нашим приходом и продолжал лежать. По временам из груди его вырывались стоны, сопровождаемые удушливым кашлем, таким, каким кашляют люди, у которых, что называется,
печень разорвало от злости, а
в жилах течет не кровь, а желчь, смешанная
с оцтом.
Лакей
в белом галстуке принес жидковатого чаю,
с маленьким, кругленьким сухим
печеньем.
А чтобы не уходить совсем
в облака, решили, что
в начале бала можно будет подать чаю
с лимоном и кругленьким
печением, потом оршад и лимонад, а под конец даже и мороженое, но и только.
В кухне воеводит дорогой повар Иван Иванович, по прозвищу Медвежонок, маленький, полненький,
с ястребиным носом и насмешливыми глазами. Он — щеголь, носит крахмальные воротнички, ежедневно бреется, щечки у него синие, темные усы подкручены вверх;
в свободные минуты он непрерывно беспокоит усы, поправляя
печеными красными пальцами, и все смотрит
в круглое ручное зеркальце.
Сначала долго пили чай,
в передней комнате,
с тремя окнами на улицу, пустоватой и прохладной; сидели посредине её, за большим столом, перегруженным множеством варений,
печений, пряниками, конфетами и пастилами, — Кожемякину стол этот напомнил прилавки кондитерских магазинов
в Воргороде. Жирно пахло съестным, даже зеркало — казалось — смазано маслом, жёлтые потеки его стекали за раму, а
в средине зеркала был отражён чёрный портрет какого-то иеромонаха,
с круглым, кисло-сладким лицом.
В его памяти навсегда осталось белое лицо Марфы,
с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то. Лежала она на полу, одна рука отброшена прочь, и ладонь открыта, а другая, сжатая
в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её
в печень, и, должно быть, она стояла
в это время: кровь брызнула из раны, облила белую скатерть на столе сплошной тёмной полосой, дальше она лежала широкими красными кружками, а за столом, на полу, дождевыми каплями.
Эти отравы производятся следующим образом: истертый
в мелкий порошок табак, дурман, а всего чаще кукольванец, ибо он несравненно сильнее, смешивают
с печеным хлебом или сырым тестом и раскидывают небольшими кусочками
в тех местах, где более держится рыба, которая
с жадностью их глотает.
Картина была неприятная, сухая и зловещая: стоявшая
в воздухе серая мгла задергивала все небо черным, траурным крепом; солнце висело на западе без блеска, как ломоть
печеной репы
с пригорелыми краями и тускло медной серединой;
с пожелтевших заднепровских лугов не прилетало ни одной ароматной струи свежего воздуха, и вместо запаха чебреца, меруники, богородицкой травки и горчавки, оттуда доносился тяжелый пропаленный запах, как будто там где-то тлело и дымилось несметное количество слеглого сена.
— Письмо-то? — воскликнул Елпидифор Мартыныч. — Нет-с, ложь не
в письме, а у вас
в мозгу,
в вашем воображении, или, лучше сказать,
в вашей
печени расстроенной!.. Оттуда и идет весь этот мрачный взгляд на жизнь и на людей.
С Домной Осиповной Мерова дружески поцеловалась. Все уселись. Прокофий внес на серебряном подносе
в старинном сервизе чай.
Печенья от Бартольса было наложено масса. Принялись пить чай, но беседа была очень вяла, так что Домна Осиповна не удержалась и спросила...
Пришлось вместе
с профессором Португаловым и приват-доцентом Ивановым и Борнгартом анатомировать и микроскопировать кур
в поисках бациллы чумы и даже
в течение трех вечеров на скорую руку написать брошюру «Об изменениях
печени у кур при чуме».
— Но я уже оканчиваю, — сказал Ганувер, — пусть меня разразит гром, если я умолчу об этом. Она подскакивала, напевала, заглядывала
в щель барака дня три. Затем мне были просунуты
в дыру
в разное время: два яблока, старый передник
с печеным картофелем и фунт хлеба. Потом я нашел цепь.
Во-первых, пусто, потому что домашний персонал имеется только самый необходимый; во-вторых, неудовлетворительно по части питья и еды, потому что полезные домашние животные упразднены, дикие, вследствие истребления лесов, эмигрировали, караси
в пруде выловлены, да и хорошего
печеного хлеба, пожалуй, нельзя достать; в-третьих, плохо и по части газетной пищи, ежели Заманиловка, по очень счастливому случаю, не расположена вблизи станции железной дороги (это было
в особенности чувствительно во время последней войны); в-четвертых, не особенно весело и по части соседей, ибо ежели таковые и есть, то разносолов у них не полагается, да и ездить по соседям, признаться, не
в чем, так как каретные сараи опустели, а бывшие заводские жеребцы перевелись; в-пятых, наконец,
в каждой Заманиловке культурный человек непременно встречается
с вопросом о бешеных собаках.
Однажды, когда, прочитав
в одном сочинении составленный якобы некоторым городничим „Устав о
печении пирогов“, я,
в подражание оному, написал „Правила о том,
в какие дни и
с каким маслом надлежит вкушать блины“, и
в другой раз, когда, прочитав, как один городничий на все представления единообразно отвечал: „не потерплю!“ и „разорю!“ — я, взяв оного за образец, тоже упразднил словесные изъяснения и заменил оные звукоподражательностью.
Нечего греха таить, что мы постоянно были впроголодь.
В воскресенье после обеда входная дверь
с улицы
в залу растворялась, и рослая, краснощекая и
в кружок остриженная белокурая чухонка вступала
с двумя полными корзинами
печенья от соседнего хлебника Шлейхера. Чего тут ни было, начиная
с простых белых или сдобных хлебов и кренделей до лакомых пряников, которыми Шлейхер славился и гордился. Были они большею частию
в форме темно-красных сердец.
Я
с беспокойством замечал, что больной чувствовал усталость, несвободно дышал, несвободно откашливался, слышал боль и тяжесть
в печени и не имел аппетита; пил же много, особенно ночью.
Когда я вышел провожать доктора
в другую комнату, он сурово сказал мне: «Теперь штука поважнее; он очень простудился и получил воспаление
в печени;
с этим делом я слажу, но оно будет иметь сильное влияние на весь его организм, а до теплой погоды еще далеко».
Я повидался
с Высоцким; он сказал мне, что
с некоторого времени у больного появилось опять раздражение
в печени, что завтра он ощупает его при мне, для чего и просил, чтоб я непременно приехал
в три часа. «Писарев уже два раза не дался осмотреть себя, — продолжал Григорий Яковлевич, — а вас, вероятно, послушается: мне необходим хирургический осмотр».
Вошел старичок низенький и толстенький, из породы людей, называемых коротышками или карандашами,
с пухлым и
в то же время сморщенным личиком вроде
печеного яблока. На нем была серая венгерка
с черными шнурками и стоячим воротником; его широкие плисовые шаровары, кофейного цвета, оканчивались далеко выше щиколок.
Посреди комнаты стол большой, у окна кресло мягкое,
с одной стороны стола — диван, дорогим ковром покрытый, а перед столом стул
с высокой спинкой, кожею обит. Другая комната — спальня его: кровать широкая, шкаф
с рясами и бельём, умывальник
с большим зеркалом, много щёточек, гребёночек, пузырьков разноцветных, а
в стенах третьей комнаты — неприглядной и пустой — два потайные шкафа вделаны:
в одном вина стоят и закуски,
в другом чайная посуда,
печенье, варенье и всякие сладости.
Но Акулина, стоя у печи и
с головой всовываясь
в устье, так занялась
печеньем лепешек, что не слыхала, как подъехал Поликей, и только по крику детей узнала, что муж приехал.
Дворник не выразил ни малейшего участия к дальнейшим намерениям Прохора. Он только зачавкал ртом
с видом человека, у которого
печень не
в порядке и которому весь мир внушает отвращение,
в том числе и его ближайший собеседник. Прошка вышел своей медвежьей походкой и направился к плотине и пруду…
Колдун-влюбленный предает себя
в руки темных демонов, играет
с огнем: у семидесяти семи братьев, сидящих на столбе, он просит «стрелу, которая всех пыльчее и летчее, чтобы стрелить девицу
в левую титьку, легкие и
печень».
«Стану я, раб божий (имя рек), благословясь и пойду перекрестясь во сине море; на синем море лежит бел горюч камень, на этом камне стоит божий престол, на этом престоле сидит пресвятая матерь,
в белых рученьках держит белого лебедя, обрывает, общипывает у лебедя белое перо; как отскакнуло, отпрыгнуло белое перо, так отскокните, отпрыгните, отпряните от раба божия (имя рек), родимые огневицы и родимые горячки,
с буйной головушки,
с ясных очей,
с черных бровей,
с белого тельца,
с ретивого сердца,
с черной
с печени,
с белого легкого,
с рученек,
с ноженек.
Сначала поили тепленьким чаем
с домашним
печеньем,
с вонючим ромом и малиновым вареньем, мелкие косточки от которого так назойливо вязнут
в зубах.
(Открыл дверь
в зал, оттуда вырывается патетический крик: «Могучая душа народа…» Из дверей буфета вываливаются, пошатываясь, Губин, Троеруков, Лисогонов, все выпивши, но — не очень. Мокроусов, за ним старичок-официант
с подносом, на подносе стаканы, ваза
печенья.)
Встречаясь
с человеком посторонним, какое вам дело, скажите на милость, что у него болит
печень, расстроены нервы, колет под ложечкой или худо варит желудок?
В праве ли он изливать на вас свою желчь, надоедать вам рассказами о своих недугах или выказывать перед вами раздражительность? Часто
в оправдание такого человека, вам скажут: « — Он мизантроп, меланхолик или желчный…» Но опять таки, позвольте вас спросить, какое мне дело до всего этого? Сиди он дома, когда так, дома сиди или ступай
в больницу…
За круглым столом
в уютной и красиво разубранной «келье» сидела Марья Гавриловна
с Фленушкой и Марьей головщицей. На столе большой томпаковый самовар, дорогой чайный прибор и серебряная хлебница
с такими кренделями и
печеньями, каких при всем старанье уж, конечно, не сумела бы изготовить
в своей келарне добродушная мать Виринея. Марья Гавриловна привезла искусную повариху из Москвы — это ее рук дело.
Желая ознакомиться
с изменениями, происходящими
в печени при сахарной болезни, проф. Фрерикс и Эрлих вкладывали
в печень больным сахарною болезнью троакар. «По удалении стилета
в трубке троакара оказывалось несколько капель крови, обыкновенно
с печеночными клетками, иногда же и более значительный колбасообразный кусок
печени» [Fr. Th. v. Frerichs. Ueber den Diabetes. Berlin, 1884, p. 272.].
К вечеру температура
с потрясающим ознобом поднялась до 40°, у больной появилась легкая одышка, а боли
в печени стали еще сильнее.